Ричард Хоггинс, молодой чернокожий, всю свою жизнь прожил в Детройте, штат Мичиган. Он был любителем отличного белого порошка, который он называл «хираин», уже больше пяти лет. Во время эпидемии супергриппа он пережил страшнейшую ломку, так как все торговцы и наркоманы, которых он знал, либо умерли, либо покинули город.

В этот яркий летний полдень он сидел на захламленном крыльце, пил теплый ананасовый сок и мечтал о маленькой — крошечной — дозе. Он вспомнил об Али Мак-Фарлейне и о том, что говорили об Али на улицах, как раз перед началом всего этого дерьма. Люди говорили, что Али, третий по значению торговец наркотиками в Детройте, как раз получил огромную партию товара. Значит, всем будет хорошо. Никакого коричневого дерьма. Белоснежный китайский порошок и остальной товар в большом ассортименте.

Ричи не знал наверняка, где Мак-Фарлейн мог хранить такую огромную партию — да и обладание подобной информацией было опасно для жизни, — но ходили упорные слухи, что если бы полиция хорошенько поискала на Гросс-пойнт, в доме, якобы купленном Али для своего дядюшки, то Али исчез бы с лица земли прежде, чем молодая луна набрала бы силу.

Ричи решил прогуляться на Гросс-пойнт. А что еще ему оставалось делать? Он разыскал адрес Эрвина Д. Мак-Фарлейна в телефонном справочнике Детройта и отправился туда. Было уже совсем темно, когда он добрался до Цели, ноги у него ныли от продолжительной ходьбы. Теперь он даже не пытался убеждать себя, что это обычная прогулка; он хотел уколоться, он сгорал от предвкушения кайфа.

Виллу окружал серый каменный забор. Ричи черной тенью перемахнул через него, порезав руки о битое стекло, которым был усыпан край забора. Когда он разбил окно, чтобы влезть внутрь, завыла сигнализация, заставив его броситься прочь от дома, но потом он вспомнил, что в городе не осталось полиции, чтобы ответить на вызов. Он вернулся назад, взвинченный и мокрый от пота.

Электричество не работало, а в этом чертовом доме было больше двадцати комнат. Ему придется ждать до утра, к тому же понадобится не менее трех недель, чтобы хорошенько перерыть все в этом доме. А товар может оказаться вообще в другом месте. Господи! Ричи почувствовал, как волна разочарования и отчаяния охватывает его. Но он, по крайней мере, может поискать хотя бы в самых доступных и очевидных местах.

И он нашел дюжину пластиковых мешочков, набитых белым порошком, в ванной на втором этаже. Они были в смывном бачке, этом старом, как мир, тайнике. Ричи смотрел на мешочки, обмирая от желания, смутно думая о том, что Али, должно быть, хорошенько подмазал всем нужным людям, если позволял себе держать такое добро в туалетном бачке. Для одного человека этого добра хватило бы на добрых шестнадцать столетий.

Он отнес один мешочек в хозяйскую спальню и разорвал его над покрывалом. Руки у него дрожали, когда он готовил себе дозу. Ему даже в голову не пришло подумать, в каких пропорциях нужно развести эту гадость для дураков. Самый крепкий состав, который Ричи когда-либо покупал на улицах, был 12-процентным раствором. Он принес ему настолько глубокий сон, что это, скорее всего, было комой. Тогда Ричи и глазом не успел моргнуть. Просто в ушах зазвенело, и он моментально провалился в черноту.

Он перетянул руку повыше локтя и сделал себе укол. Состав был 96-процентный. Он сразу же попал в кровь, и Ричи свалился на мешочки с героином, пачкая сорочку порошком. Спустя шесть минут он был мертв. Невелика потеря.

Глава 39

Ллойд Хенрейд стоял на коленях. Бессмысленно улыбаясь, он напевал какую-то мелодию. То и дело он забывал, что именно напевает, тогда улыбка сходила с его лица, он начинал всхлипывать, затем забывал, что плачет, и снова принимался напевать. Песня, которую он мурлыкал, называлась «Скачки в Кейптауне». То и дело вместо мелодии или всхлипываний он произносил: «Ду-у-да, ду-у-да». В блоке усиленного режима было очень тихо, если не считать всхлипываний, мурлыканья, случайных «ду-у-да» да тихого царапанья ножки от кровати по полу. Ллойд пытался подвинуть к себе тело Траска, чтобы дотянуться до его ноги. Пожалуйста, официант, принесите мне еще салат из шинкованной капусты и вторую ногу.

Ллойд походил на человека, севшего на строжайшую диету. Тюремная одежда болталась на нем, как спущенные паруса. Последней едой, которую приносили ему в камеру, был завтрак восемь дней назад. Кожа на лице Ллойда истончилась, обтягивая каждый выступ черепа. Ввалившиеся глаза сияли нездоровым блеском. Губы обнажали оскал зубов. На голове были видны плешины — у Ллойда начали выпадать волосы. Он был похож на сумасшедшего.

— Ду-у-да, ду-у-да, — шептал Ллойд, орудуя кроватной ножкой. Когда-то он не знал, зачем калечит себе пальцы, откручивая эту чертову штуку. Когда-то он считал, что знает, что такое настоящий голод. Тот голод был просто разгулявшимся аппетитом по сравнению с тем, что он испытывал теперь.

— Скачи всю ночь… скачи весь день… ду-у-да…

Ножка зацепилась за штанину Траска, но улов сорвался. Ллойд, опустив голову, разрыдался как ребенок. Позади него, безразлично брошенный в угол, валялся скелетик крысы, которую он убил в камере Траска 29 июня, пять дней назад. Розовый хвост крысы все так же свисал с обглоданного позвоночника. Несколько раз Ллойд пытался съесть и хвост, но тот оказался слишком жестким. В туалетном бачке, несмотря на все попытки Ллойда сохранить запас воды, почти ничего не осталось. В камере воняло мочой, Ллойд мочился в коридор, чтобы не загрязнять свой запас воды. Он не мог — и это было вполне понятно, учитывая радикально сократившееся количество еды, — опорожнять кишечник.

Припасенную еду Ллойд съел слишком быстро. Теперь он это понимал. Тогда он считал, что должен же кто-нибудь прийти. Он не мог поверить…

Он не хотел есть Траска. Мысль о том, что можно съесть Траска, была просто ужасна. Прошлой ночью он прихлопнул тапком таракана и живьем съел его, чувствуя, как тот шевелится у него во рту, пока он не перекусил таракана зубами. Правда, оказалось не так уж и плохо, намного вкуснее, чем крыса. Нет, он не хотел есть Траска. Он не хотел становиться каннибалом. Это было все равно что опуститься до уровня крысы. Он просто подтянет Траска поближе и… но только в крайнем случае. В самом крайнем. Ллойд слышал, что человек может очень долго прожить без еды, пока у него есть вода.

(Воды осталось не так уж много, но я не буду пока думать об этом сейчас, не теперь, не теперь.)

Он не хотел умирать. Он не хотел умереть от голода. Он был переполнен ненавистью. Ненависть ленивыми, медленными шажками наполняла его в течение последних трех дней, разрастаясь вместе с голодом. Ллойд предположил, что если бы его давно сдохший любимый кролик умел думать, он точно так же возненавидел бы Ллойда (теперь он очень много спал, и ему постоянно снился этот кролик, его вздутое туловище, клочьями висящий мех, черви, копошащиеся в его глазницах и, что было хуже всего, окровавленные лапки: когда Ллойд просыпался, то с мрачным удивлением оглядывал свои собственные руки). Ненависть Ллойда объединилась в простое осязаемое понятие, и понятие это было: ключ.

Он был заперт. Когда-то казалось вполне правильным и закономерным, что это так. Он был одним из испорченных парней. Не такой уж плохой; Лентяй, вот кто был действительно испорченным. Маленькие пакости — вот единственное, на что был способен Ллойд без Лентяя. И все-таки он разделял с Лентяем определенную часть вины. Был же Задавака Джордж в Лас-Вегасе и трое жертв из белого «континенталя». Он участвовал во всем этом и считал, что должен понести наказание. Он считал, что должен отсидеть какое-то время, небольшой срок. Конечно, никто добровольно не согласится на подобное, но если уж тебя застукали на горячем, приходится расхлебывать все до конца. Как он и сказал своему адвокату, он действительно считал, что заслужил лет двадцать за свое участие в «убийстве в трех штатах». Но только не электрический стул, упаси Боже. Мысль о Ллойде Хенрейде, пронзенном молнией, была просто… она была просто безумием. Но у них имелся ключ, и в этом было все дело. Они могли держать его взаперти и поступать с ним по собственному усмотрению.